Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

— Не любовь это — распутство!

— Ты не прав, отец!

— Ты хотел сказать — жесток. Но мы мужчины и, кроме того, один из нас джигит. — Отец вздохнул и с горечью заключил: — Напрасно отдал я тебя в звездочеты. Был чабаном — душа осталась бы здоровой. Я-то перенесу позор, а вот мать... — И, сгорбившись, пошел в дом.

Да, сгорбившись, потому что не смог иначе. Саймасай понял: не нашел верного тона, не переубедил сына. Он почувствовал усталость и досаду на свою старческую ворчливость, на бессилие, на все, что мешает человеку нормально жить, когда за его плечами уже седьмой десяток.

Впервые не уважение, а жалость шевельнулась в груди Игоря к отцу. И еще что-то новое ощущал он, как будто ответственность за жизнь всей их семьи вдруг переложили с натруженных плеч отца на его молодые высокие плечи.

Весь январь он проявлял бурную активность: читал лекции об использовании атомной энергии в мирных целях и межпланетных полетах человека. Читал не только в Новопетровском, а и в соседних совхозах и колхозах, на железнодорожной станции, в районном центре. И вдруг — замкнулся. Затворничество его совпало с отъездом бухгалтера Якубенко в область на какое-то совещание.

В тот вечер Феня встретила его со слезами на глазах, зарыдала в голос — точь-в-точь, как плакальщицы на похоронах:

— Милый ты мой, пришел конец нашему счастью. Прощай!

— Что с тобой... что?! — испугался Игорь.

— Все разбито, — Феня вытерла кулачком глаза. — И не ходи и не мани — все перегорело.

— Ты с ума сошла!

— Нет, — вздохнула Феня. И твердо. — Прощай. Не смотри так жалобно — найдешь помоложе, краше меня. Потом посмеешься.

— Я, кажется, сойду с ума! — схватился за голову Игорь.

— Не сойдешь, по себе знаю. А мне куда как труднее было, — И насильно выпроводила за порог. И, как отрезала: ни свиданий, ни встреч.

Игорь терялся в догадках и, как водится, был далек от истины. А случилось так. Перед отъездом в область Якубенко вместо прощания схватил жену за плечи и твердо сказал:

— Я все знаю, Фенечка. Терпел, слышь, а дальше не намерен. Доложу кому следует, и этого горе-космонавта с засекреченной работы вышвырнут, как дерьмо. Потому не позорь нашу прекрасную социалистическую действительность. Вникла? Вот ему в начале жизненного пути и получится капут.

— Какой ты страшный, Степан, — Феня передернула плечами.

— О нашем благополучии и счастье забочусь, а потому прощаю тебе, как простил на фронте.

Якубенко знал, когда и куда нанести удар. Феня не выдержала, надломилась: какая-то трудная болезнь приковала ее к постели. А Игорь решил, что во всем виноват отец — замкнулся и, отчаявшись вернуть прежнее, засобирался в город.

Помешали уехать события, всколыхнувшие весь совхоз.

После нашего разговора Якубенко жил беспокойно. Чувствовал — надвигается беда. А какая? Откуда? Не улавливал и тревожился; по ночам в одиночестве пил рябиновую настойку, закусывал сушеными грушами, усердно пережевывая жесткие коричневые ломтики.

Вскоре случилось такое, что усложнило историю с Ефимом. Нежданно-негаданно приехал его отец Илья. Он оказался еще не старым человеком — в шинели и гимнастерке. У него не было правой руки и правой стопы, плечо постоянно поднималось, отчего он ходил немного боком.

В Новопетровском не успели Илью Моисеева не то что узнать — разглядеть, как он внезапно умер, так и не повидавшись с сыном. Случилось это ночью. Ко мне прибежала Райча и сквозь рыдания твердила одно слово: «Умер... умер... умер». И еще: «Убегу я из этого проклятого совхоза куда глаза глядят!» А потом обессилела и начала сбивчиво рассказывать, что произошло в их доме...

Только что ушли Батен со своим суженым, Лиля и другие ребята, как в дверь постучался новый гость.

— Да, да, пожалуйста! — откликнулась Райча.

Вошел Якубенко в новом полушубке добротной выделки. Разделся. Подошел к столу, за которым сидел Илья, протянул руку:

— Здорово, фронтовик.

Илья слабо ответил на рукопожатие и поспешно закурил, хотя только что загасил папиросу.

Якубенко сел, достал из кармана обширных галифе бутылку рябиновой собственного настоя, попросил Райчу:

— А ну, птаха, подай нам посудинку, из которой пьют эликсир жизни, — и, когда появились стопки, аккуратно наполнил их агатовой жидкостью. Поднял. — С приездом!

— Я не пью, — отодвинул Илья рюмку.

У Якубенко поднялись брови.

— Да ну? — Он тут же, соблюдая осторожность, слил рябиновую из рюмок в узкогорлую бутыль. — Я по делу заглянул. От всей души посочувствовать, с одной стороны, с другой — дать некоторые замечания. У нас, у советских граждан, что на душе, то и на стол подавай, не носи камень за пазухой. А мы, тем более, фронтовики. Так вот, недоглядел ты, дорогой товарищ, за своим потомком. Выродок он у тебя получился не сам по себе, а по твоей вине. Поскольку у него мать померла рано, на отце двойная ответственность. Конечно, и коллектив, в котором ты вращался, несет определенную долю вины. Я это клоню к тому, что на твоих руках вот эта птаха. — Он повел бровями В сторону Райчи. — И мы, совхозные, за нее в ответе. Так что, мой долг сделать своевременное предупреждение. Вник?

У отца, как видела Райча, странно заблестели глаза. Он слушал, молчал. А потом вдруг вскочил и во внезапно воцарившейся тишине резко заскрипел его протез.

Райча не успела ахнуть, как отец распахнул дверь и замер у косяка. Якубенко не то что недоуменно, а скорее с любопытством наблюдал эту сцену, не понимая, что бы все значило. Холодный воздух сизыми клубами врывался в комнату. Райча звонко крикнула:

— Вы... пора убираться!

Только теперь до Степана дошло, что от него требуют. Он снял с вешалки полушубок, накинул на плечи и походкой человека, знающего себе цену и никогда не теряющего присутствия духа, проследовал мимо как бы переставшего жить Моисеева-старшего. Райча закрыла дверь и подняла на отца свои большие, темные, похожие на влажные сливы глаза. Он обнял дочь за плечи и так пошел к столу, протез скрипел натруженно и жалобно. Вдруг он покачнулся и упал на пол...

Хоронили Илью Моисеева на редкость солнечным, безветренным днем, напоенным смолистым запахом, исходившим от недальнего бора.

Когда возвращались с кладбища, неожиданно разрыдалась Лиля Валентинкина.

— Настоящих людей смерть косит, в тюрьмы сажают, а я никакой милиции не нужна!

Ее подхватили под руки Дожа, Батен, увели к себе. А я приютил Райчу. Она прислонилась к теплой печке, отчужденно смотрит, как я ставлю на стол из неприкосновенного запаса апорт, малину, протертую с сахаром, особой заварки чай. Отчужденно роняет:

— Уйду я из вашего совхоза... не могу здесь больше, не могу!

— Садись, Райча, успокойся.

Она ложечкой зачерпнула чай, обожглась, отодвинула стакан.

— Пускай остынет. — И после мучительной паузы. — А вы знаете почему расплакалась Лиля? Не знаете? Она страдает. Понимаете, ее подруга подделала документы с производства, чтоб поступить в институт. Подруга прошла по конкурсу, а Лиля нет. И выдала свою подругу. Теперь страдает. С одной стороны, как бы правильно поступила, а с другой — подло. Да вы не слушаете меня?

— Слушаю, Рая, слушаю.

— Нет, она не должна была допустить, чтобы подруга подделанные документы брала. Устыдить, повлиять. Лиля от досады, что сама не смогла поступить в вуз, разоблачила. А если бы попала, так промолчала, да? А разве это по-коммунистически?

— То прошло... она славная.

— Я тоже так думаю, — вздохнула Райча и надолго замолчала; ела яблоко, но едва ли чувствовала вкус. Глаза туманились, и молчаливые слезы текли по щекам.

— Ах, что будет с Ефимом?.. Нет, все равно мы уедем отсюда.

Я молчу. Можно неосторожным словом причинить боль, а так Райча будто во сне разговаривает, и ей в забытьи легче. Но вот она говорит такое, что мне, пожалуй, не смолчать.

— Сколько людей на земле! Вот вы, например, никаких геройских поступков не делаете, а около вас легко людям жить. А ведь у вас фашисты убили жену, сына.

— В жизни случается всякое... На-ко вот малинки живой отведай. Вот так.

Она равнодушно ест целебную малину и молчит, а у меня появляется возможность подумать. Да, вот такое пятнышко носит на своей трепетной совести Лиля Валентинкина. Открыться бы, а она страдает. И тяжесть все тяжелее, тяжелее, потому что всякую неудачу в жизни, не говоря об отвергнутой Ефимом любви, Лиля, конечно, объясняет своей непорядочностью. Может так статься, что тяжесть согнет, надломит дивчину. Попробуй тогда распрямись. Да, порой нескладно бывает с любовью. Ну что бы Игорю полюбить Лилю. Так нет, — он худеет, что видно всякому, от тоски по Федосье Ипполитовне... Ага, кто-то просится в дом.

— Входите! Э, легок на помине, — поднимаюсь я навстречу Игорю.

Райча отчужденно смотрит на него и уходит во вторую комнату. Игорь вздыхает, здоровается.

— Сергей Афанасьевич, комсомольцы и молодежь совхоза решили выступить в защиту Моисеева. Вот, прочтите.